«работа со словами – это самая настоящая деятельность; поэтическая форма – это не рамка, а интеграл сюжета».
ПХГ, с. 137
«Кто вам сказал, что стихи я люблю? Не люблю.
А начитавшись плохих, вообще ненавижу»
А.С. Кушнер
Поэзия в «основной книге гештальтистов» означает вовсе не стихотворные тексты, а процесс, противоположный невротической вербализации. Мне это место у ПХГ кажется очень ясным, важным и по-настоящему красивым. И почти всегда мой восторг по поводу этой столь простой, как мне видится, идеи встречает недоумение коллег, видящих тут «очередную заумь» (не понятно только, мою или первоисточника (шутка)). Так что особенно радостно, что Дайга откликнулась интересом на мои слова о том, что процесс супервизии имеет нечто общее с поэзией-по-ПХГ, и что есть повод развить эту мысль.
Она родилась в таком контексте: речь шла об отличии работы супервизора от работы терапевта. Одно из отличий – в том, как супервизор обходится с возникающими в диалоге фигурами. Если супервизант ясен, опирается на целостный опыт, вслушивается в себя и не уходит в «умную болтовню» (она же «невротическая вербализация», она же «грёбаное оправдалово» и т.д.) – то можно затронуть множество фигур, просто обозначив их, тем самым расширяя поле осознавания и предоставляя супервизанту самому дальше рассматривать свою задачу в этом более объемном поле. Если же в точке неясности супервизант не может побыть, вслушиваясь в себя и, как вариант, просто признать свою растерянность и задуматься (вероятно, в том числе, и о собственной терапии), а вместо этого на вопрос супервизора выдаёт интеллектуализацию разного рода, то можно остановиться на проблемной фигуре и предложить ему нечто похожее на терапию в сокращенном формате. При этом в супервизионном диалоге всегда остаётся Фигура другого плана (собственно терапевтический процесс третьего человека) и этой Фигуре подчинено всё множество фигур, возникающих на уровне супервизант/супервизор. В терапевтическом же диалоге терапевт заведомо работает именно с материалом своего собеседника, фокусируясь только на нём и на его способе контактировать. Я сказала, что способность свободно удерживать множество фигур, лишь обозначая их и вслушиваясь в некий общий смысл более общего плана, проявляющийся из этого объема осознавания, сродни поэзии как о ней пишут ПХГ. Паре противопоставленных терминов «поэзия»/«невротическая вербализация» коллеги удивились, и я обещала дать конкретную ссылку на источник. Вот она:
«В то время, пока формируются откровенные слова, поэт может поддерживать молчаливое осознавание образов, чувств, памяти, и так далее, а также чистые отношения социального общения, ясности и вербальной ответственности. Таким образом, вместо того, чтобы существовать как вербальные стереотипы, слова пластично разрушены, и из них построена более живая фигура. Поэзия, следовательно, является прямой противоположностью невротической вербализации: для неё говорение есть органическая активность, направленная на решение проблем, это – форма концентрации. Вербализация же – это речь, которая пытается рассеять энергию в разговоре, подавляя органическую потребность и скорее повторяя незавершенную предвокальную сцену, чем концентрируясь на ней.» (ПХГ, с. 133)[1]
Еду вот я в плацкарте сейчас. О, скажу я вам, невротическая вербализация намного страшнее храпа! Есть люди, которые совсем не в состоянии ни отвлечься от своей предвокальной сцены, ни сфокусироваться на её смысле и, не распознавая собеседника, произносят поток слов, не фокусируясь ни на своих фигурах («что хочу выразить»), ни на красоте за окном. И, несомненно, что-то в их лицах есть, что противно уму…
Доводилось мне читать о китайской поэзии, что она вполне берётся только когда человек хорошо помнит на несколько веков назад: она вся из неявных цитат и скрытых аллюзий, которые, может, и красиво звучат сами по себе, но не несут для «профана» всех вложенных автором смыслов. Не думаю, что это верно лишь для китайской поэзии. Это верно вообще для культурного (то есть, укорененного в культуре) текста. Любопытно, все ли увидели строчку Бродского в предыдущем абзаце? И не страшно, если не увидели, но всего объема моей охренительной мысли не взяли. Опять же, я не имею в виду, что прям вот от этого обеднели. Думаю, что время неизбежно что-то стирает, происходит смена хранимых в памяти культурных пластов, человек, простите, ограничен. Я здесь не о хорошо или плохо, а о пятиуровневой модели осознавания: поэт держит в голове не просто культурный пласт, он «может поддерживать молчаливое осознавание образов, чувств, памяти, и так далее, а также чистые отношения социального общения, ясности и вербальной ответственности». Так вот, не то же ли делает и супервизор, причем для себя и для другого? Поддерживает осознавание ситуации терапии во всем её объёме и на всех уровнях. Обозначает всплывающие на супервизии фигуры, помогает придать им смысл «по Гингеру», то есть найти место каждой детали именно в данном ситуативном обрамлении. Предлагает супервизанту поместить в рамку работы с клиентом все найденные фигуры, не разбрасываясь на пространную «прозаическую» проработку глубинных проблем супервизанта и оставляя его с этим объемным осознаванием подумать. Причем подумать ему станет легче, а не сложнее. Больший объем призван не рассеять внимание, а расширить осознавание. Именно это делает поэзия: в сжатых ядрах личных, психофизических, культуральных смыслов задаёт колоссальную потенциальную энергию – а ты уж бери себе их интеграл как сумеешь.
Примечательно, что в тот же день группа работала с темой «сложности речи», призывая друг друга быть ясными и выражать что думаешь-ощущаешь просто, не скрываясь за терминами. Простота речи – сложная тема! Простоту и ясность высказывания никак нельзя путать с примитивностью синтаксиса и лексической бедностью. Я буду настаивать, что простота речи, к которой стоит стремиться в психотерапевтическом сообществе, не состоит ни в полном избегании терминов, ни в претензии быть ближе к народу, заявляя, что не знаешь тех или иных «слишком умных» слов. В тот момент, когда нужно поговорить с замахнувшейся управлять государством «кухаркой», очень здорово суметь поговорить с ней на ее языке; но когда я говорю с коллегами, я надеюсь, что у нас больше возможностей. Однако всем нам было понятно, чего нам не хочется в работе группы, что ощущается как ненужная «сложность», и я думаю, что небесполезно будет подобрать этому более точное определение, нежели «непростота». Не подходит ли здесь термин «невротической вербализации», как его вводит Гудман? У ПХГ она означает псевдо-деятельность, подмену самовыражения на суррогат мертвых, «чужих» слов, не исходящих из прочувствованных смыслов, и «служит заменой жизни» (ПХГ, с. 134).
Именно такое печальное невротизированное говорение противопоставлено у Гудмана специфической глубинной деятельности человеческой психики, которая названа «поэзией»: «поэт» медлит, вслушиваясь во множество смыслов, исходящих из его «предвокальной сцены» (что у Ж.М.Робина называется «побыть в преконтакте, осознавая ид ситуации»), и затем словом интегрирует множество пластов своего бытия воедино. Его высказывание просто в том смысле, что оно целостно, в нем нет расщепления между моторно-мускульным и сенсорно-мыслительным уровнями распознавания реальности своего бытия (Ср. ПХГ, с. 119-120). А уж насколько оно просто в плане «понятно простому народу» — зависит от того, что именно оказывается предметом его изображения, какой пласт реальности интересует его и что именно ему кажется в этом пласте интересным: «Он ответственно относится к функции синтаксиса, но свободно обращается с формами; и, по мере продвижения в искусстве, его словарь становится всё более и более его собственным – более индивидуальным и вычурным, если его предвокальная проблема глубоко скрыта, смутна и ее трудно ухватить, или более классическим, если проблема видима и распознаваема в других.» (ПХГ, с. 137—138)
Так вот, я думаю, что та «сложность», которой нам стоит избегать в профессиональных обсуждениях – это расщепленность слов и прочувствованного видения ситуации. Когда слова мешают нам понимать смысл не потому, что они «умные», а потому что они отщеплены от того, что проживает говорящий: «вместо того, чтобы быть средством выражения или коммуникации, вербализация защищает изоляцию субъекта как от среды, так и от собственного организма» (ПХГ, с. 134). Когда же мы просто не знаем какого-то слова – стоит переспросить: вероятно, оно выражает именно то, что в данной ситуации важно выразить говорящему; а все слова, даже родного языка, знать невозможно.
Хочется остановиться на процессах «концентрации/рассеяния» как ключевых свойствах соответственно «поэзии» и «невротической вербализации» как их описывает Гудман. Творческая концентрация внимания, по ПХГ, предполагает хорошую интегрированность всего существа, включенность разных модальностей, это не тоннельность восприятия, не суженность сознания до одного какого-то объекта вне моего сознания. В творческом процессе, я как единый целостный живой организм, способный к разделению (но не расщеплению!) личностной и психофизической реакций (что задаётся уже «разделением моторно-мышечных и сенсорно-мыслительных нервных центров»), наслаждаюсь здоровой ретрофлексией, включая разные модальности восприятия, свободно переходя от идей к проприоцептивной осознанности и от неё переходя через образность к идеям и смыслам. Именно это удерживание в сознании «одновременно» разноплановых идей-образов-смыслов, не отщепленных от их проживания чувством-мышечным телом, и есть творческий акт «поэта-по-ПХГ», такое «собирание мира», в отличие от его распада в расщепленном сознании «невротика».
Мне показалось интересным увидеть в этом метафору супервизии: супервизор собирает самые разноуровневые процессы терапевта, касающиеся его работы с клиентом, обозначает их как вероятно-важные, делает на какой-то момент фигурой и вновь отпускает в фон, высвечивая новые ракурсы главной фигуры – терапии клиента; причем эти служебные, проходные фигуры, задающие объем последующей работе терапевта, могут иногда быть достаточно ясно и прямо связаны с этой работой, а иногда и весьма отдалённо и косвенно – но при этом они не менее важны для собирания мира терапевта, его осознанного и уникального мира, из которого он всякий раз выходит навстречу клиентам.
Здесь мы, конечно же, выходим к теме интерсубъективности этой удивительной деятельности под названием супервизия. Как наши уникальные миры, с каждой терапевтической или супервизионной встречей, с каждой прожитой осознанно минутой, словом с каждым новым «поэтическим-по-ПХГ» актом становящиеся осознаннее, многоплановее и богаче, — ещё и встречаются друг с другом, в чем-то пересекаясь и проясняясь, а в чем-то оставаясь друг другу непроницаемыми. Что дает нам возможность обогащать свой мир, не растворяясь в собеседнике и – мир собеседника не навязывая ему свой собственный? Как, прикасаясь к поэтическому строю одного поэта, не потерять вкус к поэтическому строю другого и третьего, при этом настраивать свой собственный и не подражать ни одному из них? Целесообразно ли получать супервизии у разных супервизоров в один промежуток времени? Мне кажется, да, как и читать разных поэтов; но есть и другие мнения.
Учитывая принцип интерсубъективности, кстати, «поэтом-по-ПХГ» тогда может оказаться и пара «супервизор/супервизант», поскольку именно их совместная фокусировка внимания и творит приращения в их мирах: «Супервизия — это процесс, во время которого супервизор и супервизируемый вместе узнают что-то новое — о пациенте, друг о друге, о себе.»[2]
Такая вот метафорка получилась. Хорошая супервизия (после которой остаётся более объемное осознавание происходящего в терапии) – как поэтическое творение мира из точности слов, разноуровневых метафор и органичных для материала образов. Плохая супервизия (после которой супервизант уходит с горечью несогласия с мнением супервизора[3]) – как невротическая вербализация, скрывающая за мёртвыми словами живую реальность двух говорящих людей…
А еще думаю
вот о чем. Поэту-по-ПХГ, ему никогда не скучно: по изложенным выше причинам,
ведь всегда есть материал для собирания! А супервизору? J
[1] Здесь и далее Перлза—Хефферлина—Гудмана цитирую по изданию: Ф. Перлз. Теория Гештальт-Терапии. М. 2008.
[2] Jacobs, Donald, Meyer. «СУПЕРВИЗОРСТВО. Техника и методы» СПб 1997
[3] Винер, Майзен, Дакхэм. «Супервизия Супервизора. Практика в поиске теории». С. 35: «Супервизия обеспечивает условия для проведения весьма серьезной игры (Szecsody, 1997)» «Получение и обучение отнюдь не направлены в одну сторону» Тут критерий качества супервизии, мне кажется, как раз о том, случился ли акт СОВМЕСТНОГО МЫШЛЕНИЯ между двумя коллегами, или нет: «Под «хорошей супервизорской сессией» подразумевалась такая, по завершении которой оставалось ощущение чего-то нового в отношении терапии; а плоха – та, после которой остаётся ощущение несогласия со взглядами своего супервизора». (Crick, 1992)